Игорь Гамаюнов - Именем закона. Сборник № 2
Мандарины меня не интересуют, поэтому я останавливаю Чаурию, когда он лезет в задний карман за справкой.
— Этот разговор был во время игры?
— Да.
— А что вы делали после?
— Что делал? Ничего не делал. Чай пил.
— В восьмое купе заходили?
Стыдливо потупив взор, Чаурия подтверждает:
— Да, слушай, заходил. А ты бы не зашел?! Объяснить человеку надо? Справку сельсовета показать надо? Дорогой, говорю, зачем обижаешь? Зачем спекулянтом называешь? Я не спекулянт, я колхозник! У меня, говорю, справка есть, свои фрукты везу…
— И чем закончился ваш разговор?
— Извинился, — небрежно отвечает Тенгиз. — Сказал, что неправ был.
— В котором часу это происходило?
— Может, в девять, может, позже. Я ушел от него, а он в седьмое купе пошел.
— К Жоховой?
— Откуда я знаю: к Жоховой, не к Жоховой! Кто такой Жохова? Муж и жена там едут. Родион едет. Виталий зашел туда, а я пошел к себе чай пить. Потом в ресторан пошел — кушать захотел. Пришел оттуда, не успел спать лечь, как закричал кто-то. Выскочил я, а тут такое творится!
— Получается, что после девяти вы Рубина не видели?
— Совсем не видел. Скажу по секрету — нехороший человек Виталий. Со мной ругался, с Родионом ругался. Скандальный человек, не мужчина…
— С Родионом он тоже ссорился?
— А как же! Конечно, ссорился. Когда в карты играли.
— Из-за чего — не знаете?
— Вот этого, дорогой, не знаю.
Больше вопросов у меня нет, и я провожаю Чаурию.
Гаврилыч встречает меня в коридоре и приглашает выпить чаю. В надежде получить заодно и печенье я захожу в служебное купе и устраиваюсь на застеленной матрацем полке.
Только теперь я чувствую, как устали глаза от тусклого вагонного освещения, как хочется спать, а конца все еще не видно.
— Вы уж покрепче заварите, — прошу я. — И печенье, если можно. Утром рассчитаемся за все сразу.
— Обижаете, какие счеты.
Он неуклюже двигается в тесном купе. На столе появляется стакан в традиционном эмпээсовском подстаканнике и пачка печенья «Привет». Я делаю большой глоток и застываю с открытым ртом — обжегся. Перестарался Гаврилыч, но, что ни делается, все к лучшему: сон как рукой снимает. У меня назревает вопрос, и я задаю его в оплату за оказанное мне гостеприимство:
— Вчера вечером вы разносили чай по купе?
— Разносил, — отвечает проводник.
Я молчу, надеясь на его догадливость, и он не обманывает моих ожиданий, начинает рассказывать сам.
— Как положено. В половине десятого. Родиону подал во второе купе — я вам уже говорил, он хотел спать отдельно. Грузину принес в четвертое. Зашел в восьмое, оставил там два стакана. В седьмое тоже заходил. Там была дамочка — жена лысого гражданина — и этот, пострадавший.
— Рубин? — переспрашиваю я как можно равнодушней, чтобы не спугнуть удачу.
— Он самый.
— И что они делали?
— Что делали? — Гаврилыч морщит лоб. — Да ничего. Сидели. Я поставил чай и ушел. Сколько он там оставался — не знаю. Когда я стаканы собирал, его уже там не было.
— А когда вы собирали стаканы?
— Вроде десять уже было.
Вот оно! В десять Рубин был уже мертв.
— Расскажите, кто и где находился в это время, — прошу я, не меняя тона.
— Грузина в купе уже не было, стакан стоял пустой, и я его забрал. В седьмом дамочка была одна, а восьмое было закрыто. Я постучал — не отвечают. Ну, думаю, завтра и стакан заберу и за чай получу. Вот, стало быть, и получил.
— А Родион из второго купе где находился?
— Чай выпил и ко мне пришел. Скучно, видно, стало, не спится человеку. Я пошел стаканы собирать, и он со мной за компанию. Потом посидели с ним минут пяток, еще чайку выпили, и он спать отправился…
Ноль часов пятьдесят семь минутДверь открывает худощавый, неопределенного возраста мужчина. Ему можно дать и сорок и все шестьдесят: гладко зачесанные назад волосы подозрительно черного цвета — вероятно, крашеные, — щеки гладкие, розовые, но на лбу и в углах рта глубокие, словно шрамы, морщины.
Несмотря на поздний час, его костюм в полном порядке. Пестрый галстук, жилетка, видавший виды, но чистый пиджак, и даже краешек платка из кармана выглядывает.
— Лисневский Родион, — представляется мужчина. Вместо «р» он произносит мягкое «в», отчего получается забавное «Водион».
— А отчество? — спрашиваю я.
— Не слишком ли официально для заполуночной беседы? А впрочем — Романович.
Знаменательное совпадение!
— Вы, наверно, по поводу несчастного случая? — продолжает он.
Я киваю и задаю ставший традиционным вопрос:
— Меня интересует, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью вечера.
Он улыбается и вытаскивает из кармана пиджака портсигар из слоновой кости, покрытый тонкой серебряной вязью.
Про себя отмечаю, что в таком портсигаре пристало держать дорогие сигареты, может быть, даже сигары, но уж никак не «Астру», которой угощает меня хозяин этой шикарной вещицы.
— Вы спрашиваете, чем я занимался? Чем обычно занимаются мужчины, дабы скоротать свободный вечер? — «Вечер» он произносит без последнего «р», зато «скоротать» звучит интригующим «сквотать». — Играл в преф, побаловался чайком, потом баиньки. Сами понимаете, в пути выбор развлечений невелик.
Лисневский щелкает портсигаром и прячет его в карман.
— Меня интересуют подробности.
— Какие подробности?
— Всякие. В частности, ваша ссора с пострадавшим.
— Ага, — говорит Лисневский.
И с этого момента наши едва зародившиеся отношения вступают в новую фазу. На смену светской улыбке, как и следовало ожидать, приходит легкое раздражение. Он вытаскивает огромные часы-луковицу, недвусмысленно смотрит на ажурные стрелки, намекая на время.
— Пусть это вас не смущает, — говорю я. — В экстренных случаях мы имеем право беспокоить свидетелей в ночное время.
— Да-да. — «Водион» рассеянно смотрит куда-то поверх моей головы, скорей всего на свое собственное отражение в зеркале. — Случай, безусловно, экстренный…
— Итак, Родин Романович?
— Вас, наверно, смущает совпадение имен? — делает он следующую попытку уйти от вопроса. — Просто покойный родитель чрезмерно увлекался Федором Михайловичем…
— Родион Романович, меня интересует, при каких обстоятельствах произошла ваша ссора с Виталием Рубиным.
— С усопшим? — уточняет Лисневский и чешет висок длинным ногтем указательного пальца. — Собственно, ссора ли это? Он действительно вел себя вызывающе. Оскорбил Тенгиза, назвал меня мошенником, но, согласитесь, не вызывать же мне его на дуэль, а драться по такому поводу интеллигентному человеку просто глупо. К тому же мы с ним в разных весовых категориях.
— Так и не выяснили отношений?
— После игры я его не видел. Вас, кажется, интересует именно это? — Лисневский поправил узел галстука, хотя необходимости в этом не было. — В девять я вернулся к себе в купе. Там застал семейную сцену. Я, признаться, не любитель острых ощущений, поэтому попросил проводника перевести меня в свободное купе, что он и сделал. Милейший человек. Далее: я перешел во второе купе, побаловался чайком и лег спать.
— В котором часу баловались?
— Увы, не засек. — Он разводит руками. — Не имею привычки.
— Когда проводник убирал стаканы, вы уже спали?
— Ах да, совсем упустил. После чая я решил совершить нечто вроде вечернего моциона. Зашел к проводнику, поболтал с ним, так сказать, на вольные темы, а уж потом пошел к себе.
— Рубина, конечно, не видели?
— Только мельком. — Лисневский изящным щелчком сбивает невидимую пылинку с лацкана пиджака. — Он направлялся к себе, но, откровенно говоря, у меня не было ни малейшего желания общаться с этим типом.
— Кто, кроме вас, играл в карты?
— Рубин, Эрих и Тенгиз.
— А кто присутствовал при этом?
— Квасков и мой сосед Жохов.
— В каком купе едет Квасков?
— Володя? В пятом.
— Скажите, Родион Романович, почему вы не пошли вместе со всеми в ресторан?
— Я, знаете ли, поиздержался за время отпуска. В настоящее время, что называется, стеснен в средствах.
— Понятно. Ну а в период между десятью и одиннадцатью никуда из купе не отлучались?
— Спал, как сурок. — Он натянуто улыбается, но тут же улыбка сбегает с его лица, и, подавшись вперед, он проникновенно заглядывает мне в глаза: — Я вас очень прошу, бога ради, не вмешивайте вы меня в эту историю. Поверьте, что я не имею к ней ни малейшего отношения.
— А кто имеет? — спрашиваю я тем же тоном. — Может, подскажете? Время-то позднее.
Он выпрямляется, и мы некоторое время слушаем перестук колес, думая каждый о своем.
Когда я выхожу, на щеках «Водиона Вомановича» горит яркий румянец.
